У Слова нет национальности. В словах есть калибровка на оттенки цветов представлений о жизни, есть глубина и высота, свет и тьма, есть подсказки о мнимостях и лукавстве жизни, а есть гнезда, в которых взращивается и плодоносит то, что было изначально предначертано для полета. Слово и язык различно, как небо и земля. Начало Слова – Бог. Но это Слово отличается от внешнего говорения. Таким Словом Господь беседует с человеческим сердцем. Такое Слово внутреннее, поскольку приходит как живительная влага, и потому неслучайно происхождение слова «Слово» есть орошение, увлажнение. Такое Слово именно приходит и орошает. Значит его дом не здесь, его родина – не место на географической карте, тут оно, можно сказать, лишь рождается, проявляется, облачается в одежду видимой реальности как словесная оболочка. Дитя – слово национального языка облекается в земную и материальную плоть, но дух Слова, его живость - не здешний, исходящий из поту сторону глядящего звездного неба. В том занебесном мире каждая планета знает свое место, крутится вокруг своей оси, но не спорит за первенство и не осуждает другие планеты за их отличительные особенности, как это делают здесь, на грешной земле, ибо вся Вселенная есть воплощенный дом Бога, где человек занимает лишь крошечный миллиметр бесконечного пространства. Подлинное Слово неизреченно, поскольку его природа летуча, но вечна, земное же слово облачено в материю, но временно, и потому значения меняются, искажаются, выпрямляются, затухают, вспыхивают, то есть, спустившись на землю, живут обычной жизнью планеты Земля, подпадая под влияние человека и его внутренней душевной организации, его ценностей и духовных устремлений.

Но так же, как человек, возомнивший себя хозяином природы, однажды приходит к пониманию своей ничтожности перед величием и мощью стихии, так и дух Слова, рождаемый в национальных языках, не подчиняется, хотя и может делать вид, никаким человеческим установкам и разграничениям на местности, в которых оно проявилось.

Так откуда у человека убежденность, что слово принадлежит неким государствам. Разве дети – собственность родителей, или они просто даны были им, ведь вдохнули жизнь в маленькое существо отнюдь не сперматозоид и яйцеклетка, а та невидимая рука, которая и определяет предназначение, наделяет духом жизни и также однажды ее забирает. Национальный язык – семейство приемных человеческих родителей детей-слов, растущих под одним небом, на земле, данных тем, кто их воспитывает, кормит, питает смыслами, значениями, делает популярными или забывает. Приемные дети-слова приемных национальных родителей вырастают в таких, какими их воспитывают. И после того, как слово выросло во взрослое существо, обрело богатство опыта, его используют, как обычно делают взрослые из социального пространства, используют, словно слова – их собственность, устраняя живое, убивая в них ту высокую небесную связь, обрезая словам крылья, то есть лишая их изначальной ангелоподобной природы.

Отрезанное от своих подлинных небесных корней национальное слово превращается в духовно ущербное, становится видимым, но перестает показывать, становится слышимым, но утрачивает способность быть услышанным тем, что стоит за словом, сокрытым первым Словом. А все потому, что приемные родители просто забыли о том, что и сами были детьми, и также мечтали о высоком, летали внутренне, поднимались на такую немыслимую высоту, до которой мало, какой взрослый сегодня способен дотянуться, поскольку утяжелил сам себя земными интересами и забыл небесное пристанище, где был когда-то по-настоящему счастлив. Духовное Слово живо, поскольку обретается здесь и сейчас, внутри сердца, и только те, кто готов прислушаться к тому, как приходит Слово, способен увидеть, что рождаемые дети – слова – плод любви изначальной вечности к потребностям временной, суетной человеческой жизни.

Национальное слово лишь отголосок живого опыта вечности, временная плоть, но настоящая жизнь Слова в нем бессмертна, поскольку принадлежит не нашему миру, а тому забытому высокому, занебесному пространству, в котором ткется ткань мироздания, - потерянному человеком раю.

Каждый национальный характер очерчивает пространство мысли детей-слов, как и родитель, воспитывает дитя, определяя те крайние положения, за которые не стоит выходить, красные линии, черты характера. И внутри этой долины, на ее отгороженных от общего пространства участках, расцветают сады значений и смыслов слов, ибо на общем пространстве способно существовать лишь ровное поле, хаос социальности, всегда стремящийся сравнять с землей все то, что выбивается и становится заметным, цветистым и потому раздражающим всех остальных. Социальное слово, выброшенное на ничейный общий пустырь, становится безликим, пустотным. В нем смысл намеренно короткий, поскольку слово, лишенное небесных корней, заставляют двигаться в пределах обозначенного временного отрезка, описывать лишь сиюминутные события, модные актуальности и политические тренды, но вместе с тем побуждают слово терять свою первоначальную основу, подлинное смысловое богатство, которое открывается лишь, когда слову даются крылья, чтобы оно могло взлететь. Но это возможно сделать, когда слову, становящемуся в этот момент Словом, возвращается свобода, и из этой свободы рождается подлинная и честная связь близкого сегодняшнего с дальним вечным, всегда удлиняющим слово.

Слово, запертое в социальную рамку человеческих предрассудков, напротив резкое, короткое, отличается краткими формулировками, которые только режут, обрубают изначальную высоту, делая слово угодным для нужд массового сознания. Социальный язык вместо того, чтобы повышать уровень сознания масс, делает прямо противоположное – уподобляется им, и потому нивелирует всякую цветистость языка, его детальность и качественные характеристики. В социальном языке подробности заканчиваются там, где начинается смысл, тем самым давая проговорить словам лишь поверхностный слой, нарратив, лишь малую часть того, ради чего они были созданы. Дети-слова терпеливо исполняют рабскую работу, превращаясь в наемных, трудящихся за копейки смысла, чтобы выполнить самую грязную работу. Такую работу, которую «съедят» и тут же забудут. Социальный язык не хочет помнить, ведь память – прерогатива полного живого слова. В полном Слове его цельный опыт, рождаемый в сердце, способен рассказать о целой Вселенной, поведать тайны, которые способны души людей облагородить, если только они все же захотят открыться Слову, не пытаться заглушить в нем подлинность. Не применять к нему своей власти, всегда уничтожающей все живое, а прислушаться к сути слова, к его духовной полноте, к тем ощущениям, которые зовут и просятся в сердце человеческое, чтобы напомнить ему их истинную духовную предназначенность, их изначальную сущность детей, летающих в полете мысли. Но социальному слову не дают летать, давая возможность лишь как конвейеру выполнять каждодневную рутинную работу по информированию граждан.

Не вдаваясь в глубину и не взлетая в высоту, социальный язык лишь объясняет очевидное, переливая из пустого в порожнее. Даже эта формулировка говорит о том, что подлинная миссия социальности состоит в том, чтобы очистить слово от накопившегося груза, стряхнуть с него налет ржавчины, то есть вернуть ему прежнюю чистоту, но не для того, чтобы на этом остановиться, а для того, чтобы снова обогатить его внутренним опытом, трудом уже облагороженного ума и сердца. Вместо этого социальность делает слово еще более мутным для глубинного осмысления, намеренно ничтожным для того, чтобы забыть все, что выходит за пределы чаще всего политического языка. Не собираюсь судить то, что, будет присутствовать всегда. Другое дело, что любая социальность, отрезанная от смысла, все равно ищет его, поскольку именно в нем кроется подлинная человеческая духовная потребность узнавать глубину и высоту, и этой потребностью выступают фрагментарные цитаты слова - классиков, дабы хотя бы частично прикоснуться к тому, что напитывает гораздо больше, чем слово, запрятанное в будничные дни.

В национальных языках есть и дикий лес, пространство, в котором авторитетные деревья популярных слов, передаваемых из уст в уста, на какое-то время, загораживают своими кронами утвержденных значений обзор для видения неба, того простора, который и создает пространство мысли. Это две крайности, и лишь в срединной полосе возможно созидание того, что можно назвать Садом облагороженного Слова.

Сад облагороженного Слова – духовное пространство, в котором слову возвращено Его Слово. Обитель, в котором слова способны жить наполненной жизнью, дышать не этим земным воздухом социальных распрей и коротких смыслов, а воздухом внутреннего бесконечия, атмосферой, в которой тишина соседствует с пением, аромат с веянием свежего слова, осмысленного, высокого и глубокого, но очищенного от страстной низины смертной долины. Такое место служит горним уделом, поскольку слово обработано трудом души, ума и сердца, взращено любовью, обращенной на этот раз к тем высшим устремлениям и духовным полетам, для которых было изначально спущено на земную поверхность. В саду облагороженного Слова каждое зерно сути Слова служит высшей природе и тем самым, напоминает людям о той жизни, в которой слово нечто значит, потому что ему возвращена цельность и чистота.

Так почему же Слово не имеет национальности? Потому что Слово было дано человеку. Данность не есть очевидное всегдашнее присутствие, данность есть лишь передача того, что однажды будет возвращено в свое лоно изначальности. Слово разделилось на языки во время вавилонского столпотворения, из-за имперского желания построить башню, из которой можно достучаться до небес. Разные языки появились именно как результат гордыни и распрей, существующих внутри государства, а значит, подлинному настоящему Слову стоит вернуться во внутреннее состояние до того момента, когда человек пал в крайности. До социального слова и до дикого лесного слова, в которых высота нивелирована (социум), а благородство духовной красоты Слова утрачены из-за человеческой гордыни, зависти и тщеславия (дикое лесное слово).

Третий язык трансформирует слово в высоте, добавляя к нему поэтическое, эстетическое звучание, тем самым, давая волю облагороженной высоте и возвращая слову цельность Слова. Третий язык становится первым, изначальным Словом. Первым для конкретного человеческого сердца, поскольку в этот момент оно принимает на себя благодать божественного первосмысла, обогащая его облагороженным человечным содержанием, и в трепетной неслиянности неизреченной бесконечности духа Его воли, цельным смыслом и чуткой мерой благородной человеческой души создает облагороженный духовный язык, в котором содержание и форма, вплетаясь друг в друга, создают неповторимый аромат подлинного действительного Слова. Такого Слова, который руководится приходящей изначальностью и обрастает разнообразием облагороженных человеческих характеров.

Что же это за язык, который предваряет вторичные национальные языки? Это язык, на котором София, Премудрость Божия, творит, радуясь на земном кругу с сынами человеческими, это язык Христа, образный логос-метафора, который приподнимает и вдохновляет души людей, преображая их перед Всеблагим Творцом, ищущим не смерти, а жизни и спасения всем живущим. Это язык исконной жизни, богатой не столько житейской, сколько божественной мудростью. В этом языке социальная грубость и низость заменены чистой высотой, стремящимся культурным и благородным позывом к росту, а дикое слово обрамлено кротостью и изящностью эстетики. Язык, в котором высота мысли стремит, правда держит связь с высшим началом, благость сердечности смягчает, а красота обращения ликует, радуясь возникающему между человеком и божественным зовом току присутствия. В этом языке нет фальши, игры, лжи и неправды, а есть только тишина ясности, но именно в ней, рождаемой в глубине сердца и отражаемой чистым разумом, созерцающим блаженство, и скрывается тайна облагороженного внутреннего Слова. Порабощенное национальное слово, возвращаясь в обитель внутреннего Слова, обретает утраченные крылья, освящается и обжигается божественным ликом, который все проницает и все прощает по милосердию своему, и только ждет искреннего взывания, человеческой кротости, внутри которой и возможна святая встреча. Так слово человеческое вновь вспоминает сокрытый язык Слова божественного, окрыляется духом ясности, чтобы созерцать мироздание в его изначальной цельности.