В ПРОСВЕТАХ УМЕРЕННОСТИ

Основатель The Virtuoso, исследовательница добродетелей Екатерина Макаревич пытается проследить этапы постижении человеком умеренности (базовой кардинальной добродетели, берущей свое начало еще в античные времена), размышляет о том, как выйти из скучной рядовой одномерности, перейти к открытию красоты многоликости мира, а также о том, как эстетический и творческий взгляд помогает оживить жизнь, расширив ее до безмерности, и принять, в конце концов, разномерность сущего.

Наверно, нет ничего более размеренного, чем отстукивание секундной стрелки на циферблате часов. Каждый шаг стрелки напоминает об отведенной нам мере времени. Следуя за мерностью часов, человек так же стремится размерить свою жизнь, поделить ее на удобные отдельности, составные части, примеры и образцы, однажды привыкая, а часто и принуждая себя к условиям мерной жизни.

С этого и начинается добродетель умеренности - с рассчитывания, размеривания всех желаний и целей на планы, отчеты, расписания, устроения. В этих начинаниях безусловным помощником становится ум. Он все размеривает до мельчайших подробностей, расчищая поле неизвестности до примерного, правильного, образцового, в котором лишь одно не меняется - наличие самой меры.

Первый этап постижения добродетели умеренности связан со стремлением «умерить себя», то есть открыть свою меру как способ взаимодействия с реальностью. Этот смысл явным образом предстает в словарном значении слова «умерить»:

Такое понимание умеренности действительно помогает умерить, то есть ограничить то, что может негативным образом повлиять на других людей, но как напоминает философ Владимир Соловьев в «Оправдании добра», не все, что умеряется – благо. Как для самого человека, так и для тех, перед кем мы умеряем свой пыл:

Итак, первое достоинство умеренности в том, что она помогает нам ограничить то, отчего нам впоследствии может быть стыдно. По сути, умеренность предохраняет человека от того, чтобы мы свою индивидуальную меру распространяли на других людей, то есть лишали их собственной меры. Ради избегания принуждения и угнетения других, дружба с умеренностью действительно освобождает нас от постыдных поступков и слов.

Вот только неслучайно Владимир Соловьев обращает на то, что умеренность требуется «не во всем». Оказывается, что недостаточно быть в мере, маловато все разложить на некие образцовые, идеальные весы мер, измерить свою жизнь до мельчайших минимер, исполосовав ее вместе с входящими в нее другими людьми на примеры и образцы, геометрические квадраты и треугольники, секунды и минуты, метры и сантиметры. Ошибка установки на одномерную умеренность, то есть на одну правильную меру в том, что другой человек в ней предстает лишь как объект и средство для реализации собственной меры.

Переоткрыть в себе заново двухмерную умеренность, то есть меру, которая бы вмещала в себя меру инаковую, непостижимую для нас, поскольку «чужая душа – потемки», можно, если внимательнее всмотреться в смысл «у меры».

«У меры» значит быть рядом с мерой, то есть не полностью заковать себя в придуманные меры бытия.

Тем более, что одномерная реальность однажды приводит к изоляционизму и порождает скуку. Этот эффект вынужденной одномерности можно увидеть в словах главного героя романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Он вспоминает свой детский опыт бойскаута: «Меня уже мутило, когда я смотрел в затылок переднему мальчишке». Затылок другого мальчика предстает как образ закованности, стройности жизни и тем самым одинаковости, скуки от ее постоянства. От размеренности действительно однажды начинает мутить, поскольку она вызывает ощущение фальши и искусственности ее устройства и происхождения.

Искусственность одномерности и как следствие холодной расчетливости жизни прекрасно иллюстрируется и в ироническом рассказе Сэлинджера «Виноват, исправлюсь», в котором молодой парень, попадая в армейскую среду, учится соответствовать ее меркам, но попадает впросак и в различные неловкие ситуации. Каждый раз, когда у него не получается, он извиняется за это: «Виноват, исправлюсь». Этот пример также показывает особенность одномерной жизни - если ты попадаешь в ее сито, но по ряду причин не вписываешься в установленные ею каноны и кодексы, то может возникать чувство вины, а ведь виноватый человек всегда слаб, надломлен, и потому уже лишен собственной воли. Ужасы XX века продемонстрировали всю опасность такой одномерности, когда одна мера стремится завладеть, захватить, поставить весь мир в ряд и строй одной искусственной меры.

Как же выпутаться из этой устроенности мира на меры? Ничего не остается, как открыть в себе возможность принимать меру другую, часто непостижимую, непонятную, но также часто нежную, легкую и невесомую. Понимание невесомости меры другого, пожалуй, и скрывает в себе ключ к тому, чтобы открыться миру, предварительно освободившись от рамок собственной меры. Ведь другой не поддается взвешиванию на весах меры.

Трехмерность пробуждается в тот момент, когда глаза словно распахиваются, открывая многоликость, просторность и необъятность мира как целого. В общении с Другим это проявляется через открытие Третьего, предстающего как мир сущего, перед которым и разыгрывается как драма жизни, так и красота настоящих человеческих отношений.

Сергей Аверинцев, размышляя об архитектонике «Евгения Онегина», тонко различает необходимость как меры частной, но и нужду в мере всеобщей.

Мера всеобщего неба над головой, его безмерность и щедрость принятия мер частных освобождает от одиночества одномерного существования. В свете многоликой всеобщности собственные меры предстают мелкими, натужными, примерными, что постепенно примиряет человека с тем, что мир слишком красив, чтобы его заковывать в рамки мер. Примирение, в свою очередь, снимает и виновность, создаваемую ощущением вечной неправильности, свойственной одномерной реальности, поскольку человек физически не может вписаться полностью в меры одномерные и частные, всегда что-то выпирает. Открытие безмерности мира делает человека прощенным, что ознаменовывает постижение второго этапа добродетели умеренности.

Открытие безмерности существования приводит человека к творческому созиданию безмерности и в социальной реальности. Человек становится художником, созидающим новые картины жизни, то есть меры. Новоиспеченный творец пробует их изготавливать, но постигнув на предыдущем этапе их несовершенство и ничтожность, понимает, что, прежде всего, нуждается в самом процессе творчества мер. Единственное желание уже освобожденного от пут частных мер у-меренного человека – демонстрировать собственным примером, что ни одна мера не заслуживает того, чтобы к ней принуждали других людей, что вся эстетика умеренности зиждется на творческом энтузиазме, дарении меры миру, уникальной, единичной и потому неповторимой, а значит, не могущей быть правильной для всех. Его мечта – создавать новые меры, тем самым расширяя горизонт социально правильного. Художник мер, отправляясь в безмерность, находит именно там, а не здесь, на трехмерной земле, приют своей творческой потребности к созиданию.

Эстетический взгляд, появившийся у человека после открытия красоты безмерности, меняет его отношение и к социальному миру. Его миссия становится не в том, чтобы размерить и выверить пространство бытия на аккуратные сектора, то есть пригвоздить, принудить мир к их образцовой идеальности, а в том, чтобы среди множества мер увидеть различия, уникальности, нюансы и просветы. Разглядеть безмерности, существующие как мерцающие огоньки в людях и в мире вокруг, и включающие в нас, когда мы их отыскиваем, радость от присутствия многомерности жизни. Такой взгляд на жизнь увлекает художника мер своей новизной, расширяет мировосприятие, постепенно делая смиренным перед великим множеством, которое непостижимым образом соединено в неразрывное единство жизни.

Эстетический взгляд предполагает, что удивительное в жизни всегда многомерно и в то же время единично. Такой эффект становится понятным, если, скажем, разложить текст на составные части: сначала на предложения, потом на слова, затем на буквы и наконец, на звуки. Разложимость на частные меры помогает прикоснуться к единичному, к тому, из чего рождается красота текста – его звучанию. А оно начинается со звука буквы. В нем заключена особость и неповторимость буквы. Если после разложимости провести эту процедуру снова, но в обратном порядке, замечая на этот раз красоту уникальных звуков, то непременно откроется уникальность многомерности текста. В нем становятся видны не только смысл, заложенный в переплетениях слов, не только грамматическая размерность, не только стилистика построения предложений, но и звуковая эстетика. Так же, как оркестр совмещает в себе множество звуков, создаваемых разными музыкальными инструментами, а также человеком, который играет на них, так и текст, со всеми уникальными его частями, рождает многоликий, но осмысленный звук целого.

Эстетический взгляд смотрит на целое мира, принимая то, что это целое невозможно было бы без мер, но мера без целого, то есть небо без человеческого голоса, как у Аверинцева, – все равно остается лишь блеклым слепком целого, не являющийся таковым, поскольку отсутствует самое ценное – человек.

Способность видеть эстетику многомерного звучания жизни, замечать красоту каждой ноты, тона и в целом ритма, без которого бы не существовало мира людей, - есть третья ступень открытия в себе добродетели умеренности. Человеческий взгляд на этом этапе учится видеть не только меры, но и свободные, творческие просветы между ними, то, как они соединяются, переплетаются между собой в целостный образ.

Если на первом этапе мера воспринималась человеком как устойчивое образование, то эстетический взгляд преобразовывает меру в летучую субстанцию, в текучее, непостоянное, творчески уникальное, но главное, процессуальное действие. Мера перестает быть примером, а становится лишь промежуточным этапом, необходимым и важным для творчества, но не главенствующим. Базовая особенность эстетической меры в ее подвижности, свободе перед безмерностью, которая недостижима, но без которой не было бы возможным созидание меры частной. Иначе говоря, мера без эстетики превращается в мертвое правило, а с эстетикой – оживает, становясь лишь предлогом для связи с безмерностью.

Безмерность, улавливаемая в слове, которую Пастернак подмечает как первообразность, а меру как производность, подчеркивают особый характер взаимоотношений творца с растворенным и текучим состоянием, «не думающим об орнаменте», а как бы порождающим его самой творческой силой и потому, являясь в слове, предстающим как переплетения меры и безмерности.

Подобное творческое соединение безмерности и правил можно увидеть и в повседневном общении. Например, существование «спасибо», то есть меры и правила культурного человека в качестве знака благодарности, важно и нужно, но будучи частной мерой, рациональное его соблюдение и исполнение как некой необходимой меры общения, рискует превратить жизненно необходимую часть во взаимоотношениях между людьми в мертвое правило. Другое дело, когда «спасибо» соединяется с творческой способностью человека искренне поблагодарить. И в этот момент само произнесение слова «спасибо» может стать творческим актом, соединяющим в себе и меру, и безмерность, то есть в созидательный элемент, который возможен только, когда человек принимает, что он свободен от правила, но нуждается в нем.

С нежностью произнесенное «спасибо» родит обнимающий эффект для принимающего. Строгость добавит дисциплины и дистанции. Щедрость превратит «спасибо» в подарок. Каждое чувство, приправляемое утилитарную меру, способно не просто развивать добровольность и творческий заряд в человеке, но и раскрашивать отношения и мир в цветные краски, добавлять красоты и творчества в то, что кажется банальным, условно правильным и стандартным.

Можно сказать, что мера лишь позвоночник мира, чувства человека – его тело, ну а эстетика – энергия дыхания, которая наделяет тело мира собственно самой жизнью. Каждый из элементов важен и нужен. Если оставить только позвоночник, то мир рискует превратиться в серый, черно-белый мир кино про заключенных, живущих по расписанию и выполняющих распорядки жизни по заранее созданным правилам. Оставить только чувства – и мир лишится способности стоять перед вызовами судьбы. Но эстетика, то есть творческое воображение человека рождать вновь и вновь уникальные меры, способно делать мир по-настоящему живым.

Эстетика - это то, что рождается вдруг, в просветах между социальной мерой и индивидуальностью, это та самая музыка деятельности, ее настроение, которое улавливается в мелодии души конкретного человека.

Таким образом, умеренность имеет несколько ипостасей. Меры, как некие образцы и утилитарные необходимости, являются лишь оберткой, фантиком от конфеты. Сама же конфета - то, что человек делает из себя индивидуально, добавляя к правилам человеческую уникальность. А вот вкус конфеты – это эстетическое наслаждение, ее не только полезность, но и удовольствие от свободной нужды в безмерности жизни.

Последний этап человека, постигающего добродетель умеренности, состоит в том, чтобы принять безмерность внутрь себя, не просто творить ее, а быть ею. Особенность этого заключительного, и, пожалуй, самого прекрасного этапа в том, чтобы однажды взглянуть на мир и осознать, что собственная мера, все еще присутствующая как окуляр, через который смотришь на жизнь, загораживает мир.

Предыдущие этапы, которые были необходимы для того, чтобы постепенно уменьшать собственную меру, подводя человека непосредственно к кульминации нравственного преображения. Истончение собственной меры до летучего и невесомого состояния приводят к тому, что в человеке все больше просвечивает божественная безмерность. Красота бесконечного безмерного сущего обрушиваются на человека, показывая всю несостоятельность попыток собственной меры, которая пусть и в творческом полете помогает расцвечивать мир красками созидания, тем не менее, все же является человеческой мерой. Божественная мера, все больше проявляющаяся в человеке, открывает важность того, что и как существует.

Открывшееся разнообразие как необходимость для проявления высшего замысла божественной безмерности, помогает увидеть мир в разных образах, тем самым окончательно освобождая человека от оков собственной меры. Теперь он способен видеть мир через призму мер других людей, но важнее, через призму меры самого мира. Так начинается новый этап отношений с миром – благодарность существующим мерам как способам постоянного перерождения и обновления безмерности.

Свободные отношения с миром чаще радостные, потому что человек перестает довлеть своей мерой, а научается принимать разномерность, видеть в нем необходимый элемент созидательного замысла мира. Каждая мера, иногда высокомерная или лицемерная, иногда суровая и требовательная, но часто удивительная и нежная, в свете безмерного замысла предстает важной и нужной. Все то, что существует, имеет свободу быть таковым. Становится понятным, что даже самые темные и низкие поступки людей важны для того, чтобы открыть для другого свет подлинной красоты, все страхи и боли, тяжелые испытания для души человека, являются важным этапом для движения мира, который щедр, милостив и всегда готов простить, если обращаешься к его безмерности. Страдание от навязывания, несправедливых правил, требований являются нужным для мира целого, чтобы однажды человек понял его причины и пути освобождения от него. Каждая ошибка нужна, чтобы привести человека к тому, чтобы открыть счастье. Пусть этот путь таит в себе множество преград и испытаний, но каждое из них выдавливает, как говорил Чехов, из человека по капле раба (и скромно добавим, что именно раба меры), приближая к свободной безмерности добродетели умеренности.

Часы тикают, секунды отсчитывают меру времени, но погрузившись в чтение или другое занятие, которое тебя вырывает из мерного мира действительности в безмерное сущее, неожиданно замечаешь, что звук часов становится все тише и тише, пока однажды не перестаешь и вовсе их слышать. Так безмерность утешает мерный мир, милостиво предоставляя человеку возможность прорваться сквозь пелену действительности и попасть в сказочный бесконечный мир ее сути. Возможно, это состояние и описывал митрополит Антоний Сурожский, говоря, что «слава Божия – это человек, достигший полной своей меры». Все может быть… Все может….Все есть…

На протяжении существования человеческой цивилизации человек боролся за свою меру. Чувствуя угнетенность, стремился вернуть к себе равенство, полагая, что его счастье связано с тем, чтобы иметь равные права с другими. Но когда преодолевал угнетенность, то получая власть, неожиданно сам становился угнетателем. Все эти этапы неслучайны. Равенство невозможно, поскольку человек по своей натуре существо неповторимое, его индивидуальность неприложима к индивидуальности других людей. Люди - разные. Равномерие, к которому из поколения в поколение человек стремится, лишь попытка привести реальность к равномерности, но, как показывает история, и особенно военные катастрофы, стремление к равномерности приводит к одномерности и снова запускает цепочку, крупными мазками, конечно, описанную в тексте. И так все повторяется по кругу. Насилие над угнетенной мерой, приводит к появлению борьбы за возвращение ее от гнета. Случаются революции. В дальнейшем все повторяется, но уже с другими лицами. Угнетенные одномерностью сами становятся угнетателями одномерности. А дальше снова - одномерность порождает неудовлетворение и попытку найти «правильную» меру для всех.

Признание человека неповторимым, то есть таким, чья мера не повторима, а это значит, что она по своей сути отличается от меры других, потому что все – разные, снимает противоречия, поскольку разность, если принимается за основу как факт бытия, не конфликтует. Разное – не спорит за равенство, поскольку знает, что оно разное.

Разномерность как основа жизни может позволить изменить отношения между соперничающими группами. Признание разномерности, то есть невозможности найти одну для всех меру, снимет и противоречия между женщинами и мужчинами, политическими партиями, странами.

Принцип разномерности – принцип, включающий в себя то самое небо над головой, безмерность, перед лицом которой разыгрывается каждый раз уникально проживаемая человеческая жизнь. Доказать, что именно разномерность способна привести к равности, тем самым сохранив одновременно аутентичность человеческой природы и мира в целом, еще предстоит, но возможно, пришло время, наконец, от попыток устроить мир в одномерности перейти к признанию удивительности, которое, как известно, многомерно, и единично одновременно.

Все может быть… все есть, потому что все – разное.